Юрьё Юлхя (1903 – 1956) Из сборннка «Чистилище» (Kiirastuli)

80 лет назад, 25 июня 1941 года Финляндия объявила, что находится в состоянии войны с СССР из-за авиа-бомбардировок своей территории. С этого началась называемая в Финляндии «Война-продолжение», основной целью этой войны было возвращение территории, захваченных СССР в период «Зимней войны» 1939-1940 годов. Финляндия оказалась на стороне фашисткой Германии.
События военных лет отразились в творчестве Юрьё Юлхя (1903-1956) – классика финской поэзии суровых времен. Боевой офицер. В юности был спортсменом, увлекался боксом.
Произведения в данной публикации взяты из сборника «Kiirastuli» (Чистилище). Год издания 1941.
Юрьё Юлхя покончил с собой, находясь в депрессии. На столе был открытый этот сборник на странице «Näky ikkunassa» («Вид в окне»), там была записка – стихотворные строчки:

En tiedä mitä vastaisin,
on niin raskas olla
kuin pätsissä mä seisoisin
tai viime tuomiolla.
*
Не знаю, что отвечать,
такое тяжелое состояние,
как будто бы стою в пекле
или на последнем суде.

Стычка в лесу (Kohtasus мetsäsä)

Ствол винтовки и зорких глаз пара
подстерегают тебя в пути.
Ждешь в этой смертной связи удара,
вскинь оружье и ты.

Замерло сердце в мгновение ока –
жизнь у вечности на весах.
Ты из разведки вернёшься ли только,
прахом ли сгинешь в лесах?

Право для всех – убивать друг друга.
Кто узаконил, что именно так?
Ты должен бить его, выгнать отсюда:
он твоей Родине враг.

Кто он, откуда, о чем он думал,
что известно о нем, он чей?
Он пред твоим пистолетным дулом,
тоже один из людей.

Люди не шутят, смотрят сурово
кто-то на запад, а кто – на восток.
В землю зароют того иль другого?
Кто вспомнит стычки итог?

Колодец (Kaivo)

Лютая зима, во время полдня
пушки бьют, но нет пока атаки:
взрывы и шрапнель – как перед дракой.
Нам блиндаж – и дом, и преисподняя.
Раненого голос слабой нитью:
– Братики, водички принесите.

Взрыв – земля и камни сыпанули.
Путь к колодцу плотно кроют пули
днем и ночью. А в конце дороги
лед кровавый – там убило многих.
Жажда губит всех неосторожных,
кажется: бросок, и все возможно…
Жаждущий, не жди водицы с неба –
чёрен снег, и нет другого снега.
Не найдется никогда отныне,
все под толстым слоем гари, пыли.
В горле жар, слабы в груди удары,
Где же санитар? Как ноют раны!
Раненого голос слабой нитью:
– Братики, водички принесите.

И рискнул один: братишка просит,
слаб совсем под смертною угрозой.
Ни о чем не думал в то мгновение,
лишь что брат погибнет в истощении.
Видеть это было сущей пыткой.
Побежал он по земле изрытой,
котелок в руках, и слыша шепот:
– Братики, глоток водички тока…

Перед блиндажом снарядов взрывы,
не видать давно солдата, жив ли?
Раненого голос слабой нитью:
– Братики, водички принесите.

Гаснет день. Тревожат душу мысли,
что солдат тот над колодцем виснет.
кровь течет в колодец, и откуда
не достанет он воды для друга.
Кровью истекает молодою,
гибнет под вечернею звездою.

Раненого голос слабой нитью:
– Братики, водички принесите.

Как тяжко (Niin vaikea)

Как тяжко туда отправлять вас, мужчины,
знакомы все лица мне – каждой морщиной,
дано ли живыми всем вам возвратиться?
Смотрю я с теплом, но приказ мой суровый,
а мысли скрываю: что кровь – не водица.
Однако приказ мой – последнее слово.

В разведке огонь принимая привычно,
хотел бы я быть впереди, как когда-то,
и вместе вернуться, вам равным солдатом.
Хотелось бы так, но сегодня мне лично
приказ отдавать, и не до́лжно другого.
Я не пожелал никому бы такого.

Еще тяжелее смотреть на вас, хмурых,
вернувшихся, изможденных, понурых,
в реальность судьбы пока что не веря:
живых половина, другие – потеря.
Безмолвно их тащите на волокушах.
Кривятся улыбки – тягостно в душах.

Ненасытные окопы (Ahnaat haudat)

Окопы всегда ненасытны,
мужчин пожирать готовы.
В окопы слетаются скрытно
железа бесовского своры.

Безденежным был иль богатым –
жизнь выкупить денег не хватит.
Что был ты ни в чем виноватым –
уже ничего не значит!

Не в том вопрос: «Сколько стоит,
чтоб жизнь себе в долг оставить?»
Вопрос – себе не позволить,
чтоб в грязь лицом не ударить.

Страх – враг твой, предатель жестокий,
Преодолей его силой,
когда в огневом потоке
стоишь над открытой могилой.

Домой (Kotiin)

Боец свой отпуск заслужил
отвагой, молодецкой силой.
Домой в дорогу он спешил,
побыть у матушки любимой.

– Счастливо в путь! В родную даль! –
Напутствия и рук сплетенья.
– Крест наградной – твою медаль
тебе вручат при возвращенье.

Отбыть готов, настал уж срок,
но вдруг приказ подразделенью:
Тревога! Быстро марш-бросок!
Вперед, отставить увольненье!

В контратаку, снова в бой,
он, как и прежде – знаменосец…
Но вот, погиб в тот раз герой.
Как гибли многие в ту осень.

Все получил свое солдат:
крест наградной, чем был отмечен,
доставлен к матери назад,
крестом вторым – увековечен.

Дом обреченный (Tuomittu talo)

Брошенный дом и двор опустевший,
признаки – все тут оставлено в спешке.
Настежь все двери, холодная печка,
пес перед входом, уснувший навечно.

Гулки шаги, в этих звуках – потеря,
А на стене – позабытое время.
Кантеле, стол… удручает картина:
прялка в углу, по верхам паутина.

Скромно здесь люди жили когда-то,
Бог сохранял их в житье небогатом.
Кантеле – чудятся струн переливы,
а за окном виснут гроздья рябины.

Дом обреченный и двор опустевший…
стены пылают в огне озверевшем.
Но одного лишь огонь тот не сможет:
к родине предков любовь уничтожить.

Мартовский день (Maaliskuun päivä)

В день такой умереть как же можно,
в этот чудный мартовский день!
Снег подтаивает осторожно,
капли мочат под ветками пень.

И еще не проснувшимся лесом,
к ручейку пробегает лыжня.
Этим виденьем – памятным срезом –
поразило былое меня.

Абрис птицы на небе явился,
на фоне бледном заметен слегка.
То железный орел устремился
к нам прорвавшийся сквозь облака.

Что-то над головою вспорхнуло,
будто посвист, вот это не зря.
Как не знать, это смертью подуло –
свисты пули, как свист снегиря.

Нам на передовую в итоге,
разгорелся там бой – гул и гам.
Мы на лыжах стремимся к дороге,
видим, сани навстречу нам.

А в санях бездыханный мужчина,
голова его густо в крови.
День весенний – лихая година:
не увидит он больше зари. .

В день такой умереть как же можно,
как убить, самому умереть!
Тот, кто бойню позволил – безбожник,
как он может на это смотреть!

Вид в окне (Näky ikkunassa)

Когда я усаживаюсь пред окном
с видом на город позднею ночью,
то вижу лицо, отраженное в нем,
мой взор сквозь него сосредоточен.

На лбу в отражении вижу звезду,
во рту огонечек фонариком красным,
на скулах, щеках отраженье найду –
огней свет холодный и беспристрастный.

Сквозь эту в мерцаньях цветастую грудь
вся улица стала на праздник похожа,
что раньше не видел ни в радость, ни в грусть:
ночные огни, фонари и прохожих.

А что видел прежде? Тоску без конца
в бездонно-зеркальной оконной черни,
угрюмость и мрачность в овале лица,
и явно – душа в состоянии скверном.

Теперь же на мир гляжу издалека:
темнеют в нем и отчуждаются лица;
Мир через меня растворялся в веках,
во тьму улетали и лица, как птицы.

А звезды погаснут и фонари,
исчезнут эффекты – не будет в помине.
Бледнеет лицо на фоне зари,
но и оно, как и все, скоро сгинет.